наполеоновский жест, заложив пальцы под планку рубашки, — приказываю! Делаем детскую Кирюше в ее комнате, чтобы тебе с ребенком было удобно!
— Я не думаю, что ей понадобятся старые куклы, так ведь? — Танечка потерла глаза, — какая она была хорошая, когда была маленькая… Перекладывая куклы в коробки — куклы — отдельно, детские девчачьи вещи — отдельно (вдруг родится девочка?), ставя на полку книжки — давно забытые, читанные-перечитанные, Пал Палыч заметил краешек конверта в книжке «Волшебник Изумрудного города». Потянул к себе, и ахнул. Это было письмо Закхея Ли к Маше Куницкой, Мониной маме. Письмо, которое искали многие, лежало все эти годы в детской книжке.
Пал Палыч присел на краешек кровати, держа письмо в руках. Конверт был криво надрезан сбоку, видимо, самой Моной. Пал Палыч вынул два сложенных вчетверо листка и начал читать. Письмо предназначалось Маше. Строчки, написанные печатными неуверенными буквами, бежали то вверх, то вниз. Сначала Захарка писал о том, что он любит Машу, и Пал Палычу было неловко читать об этом, тем более что ни Маши, ни самого Захарки, судя по всему, в живых уже не было. Захарка просил назвать Мону корейским именем, а потом пошло такое, что Коломийцев вытаращил глаза, и потерял дар речи. Он вчитывался в текст письма буквально по слогам, и изумлению его не было предела. Так вот, оказывается, в чем дело! А он-то, дурак, бегал к психологам и психиатрам, тормошил письмами уехавшего в Израиль Лёву Гиршеля, открывшего в Хайфе клинику детских неврозов, не спал ночами, да, если вдуматься — Инга Львовна умерла из-за неё, из-за Моны Ли. Теперь все стало абсолютно ясно, но представлялось таким бредом! Пал Палыч представил, как он приходит, скажем, к Псоу и говорит, — Мона не просто странная девочка, она, понимаете ли… после чего его, Пал Палыча Коломийцева, отправят в Кащенко. Нет-нет, — сказал себе Пал Палыч, ЭТОГО о ней никто не должен знать! Но как мне вести себя с ней? Она-то знает! Хотя вряд ли она отдает себе отчет в этом. Её детский — или? Стоп, недетский разум не способен это постичь? — Пал Палыч вложил письмо в конверт. Найти место в доме, куда можно спрятать такое, было несложно, но любой тайник представлялся почему-то недостаточно надежным. К тому же мыши, влажность, или, упаси Бог, пожар? Сжечь, уничтожить письмо? Но тогда никто не поверит ему, Коломийцеву, когда начнут происходить вещи весьма странные. Главное — не травмировать сейчас Танечку, и продолжать жить, как будто он ничего не знает. Пал Палыч поднялся, заглянул в комнату, где спит Кирюша, спустился по лестнице на первый этаж, вошел в свой кабинет, плотно задернул шторы, и, нащупав на бюро вырезанную из дерева фигурку собаки, повернул её. Вставил ключ, и открылась потайная дверца, закрывавшая пространство величиной с коробку для шахмат. Там хранились документы матери, справка о том, что отец осужден на 10 лет без права переписки, бумаги о реабилитации, кольцо с бриллиантом и серьги Инги Львовны, и крошечный локон Танечки, перевязанный розовой ленточкой. Вот туда и положил Пал Палыч письмо Закхея Ли. Проделав все в обратном порядке, он повернул фигурку собаки, смахнул пыль и вышел из кабинета.
Глава 41
В Гурзуф решили ехать поездом — не из-за боязни полетов, а просто так было веселее. Перрон Курского вокзала опять заполнили провожающие, и снова звучали смех, анекдоты, и кто-то плакал, а кто-то целовался, кто-то забыл дома паспорт, и вся эта веселая суматоха была похожа на пузырьки от газировки. Мона Ли, в компании студенток кино-института, тоненькая, высокая — почти одного роста с ними, все озиралась по сторонам, ища Пал Палыча или Танечку. Но никто не пришел. Поведя бровями, она подала Сашке Архарову, который вился рядом, руку и он подсадил ее в вагон. Мона еще раз оглядела перрон, и пошла в свое купе. Опять стучали колеса, и Мона Ли мгновенно успокаивалась, как будто этот ритм жил в ней не только до её рождения, но и до рождения её предков. Она мало задумывалась о матери, поместив её сразу в какой-то дальний угол, если не души, то того внутреннего пространства, которое у неё было вместо души. Мать она помнила плохо, хотя ей казалось, что она точно помнит момент своего рождения и лицо человека, державшего её на руках. Мать, скорее, ощущалась ею, как что-то большое, мягкое, теплое, а запах перегара, смешанный с тем особым, вагонным духом лежалых влажных простыней, дымка из титана, запаха брезента почтовых мешков — все это сразу буквально убаюкивало её, как слышанная в младенчестве колыбельная. К отцу она относилась настороженно остро. Она точно знала поминутно последний его день, она ясно видела качающийся на ветру фонарь под эмалированным блюдцем, она слышала скрип ступеней, по которым Закхея Ли поднимался наверх. Запах здесь был другой, не такой, как от матери. Пахло как будто паленой травой, сладковато, и от этого сильно кружилась голова. Она видела спину мужчины, игравшего в шашки, и белые кубики, она видела даже нож, спрятанный в сапоге у Ли Чхан Хэна, и она знала точно его имя. Она ощущала, как дрожат ноги у Закхея, выходящего из барака и вместе с ним предчувствовала его смерть.
Мона Ли не заметила, как провалилась в полусон, в полуявь, и вафельное полотенце на сетчатой полочке вдруг из белого стало бледным, потом пепельным, потом сменило цвет на розоватый, и вышла, наконец, та самая женщина, только на ней больше не было тонкой белой рубашки, а было платье цвета пыли глинистой дороги, собранное под грудью, и на руках она держала младенца, и улыбалась. Вдруг она повернулась — откуда-то шел звук, так барабанят по дереву, настойчиво и громко. Женщина приложила палец к губам, и ушла. В воздухе остался странный запах — лаванды, дыма очага и чего-то терпкого, соснового.
В дверь купе кто-то колотил кулаками:
— Мона? Ты чего там? Уснула? Мы идем к тебе! У нас «Пивденобугский» портвейн! Виноград и яблоки! — Мона Ли открыла дверь:
— Я спала, заходите, заходите. — И тут же купе наполнилось голосами, и наливали вино в стаканы, и виноградина каталась по столику, удерживаемая лишь алюминиевым бортиком.
Марченко лежала, вытянувшись на полке и делала гимнастические упражнения для ног. Маска на лице, особые упражнения для губ — чтобы четче артикулировать, — Марченко не теряла ни минуты даром. Актриса сумасшедше требовательная к себе, она поражалась, как молодые девчонки, только окончившие театральные и киношные институты, тратили время на глупый флирт, танцы до седьмого пота под оглушающую музыку, и мало кто из них действительно работал! Над ролью, над
